XVI
Шли дни.
Я редко появлялся в медресе, но если и приходил, то не мог учиться, как прежде. В моей душе родилось недоброе против хальфа, новыми глазами смотрел я на них. Теперь я не думал уже, как раньше, что они хорошие люди. Медресе казалось мне гнездом злых духов и чертей. Раньше я ночевал в медресе, но теперь унес свою подушку и кошму и уходил на ночь домой. Отец и мать ничего не имели против этого. Таким образом, в моей жизни произошла перемена, маленькая, но все-таки перемена.
Несмотря на то, что болезнь Галимэ заговаривали не раз и Коран был прочитан от строки до строки, девушка продолжала болеть, и помрачение ума ее не проходило. Напротив, после того как мулла и хальфа совершили полный молитвенный обряд, ее состояние ухудшилось. К обычному ее бреду прибавились новые слова.
— Мулла плюет мне в лицо! — вскрикивала она, защищаясь обеими руками. — Тянут за ноги… За руки хватают!..
Проснувшись в испуге, она все повторяла:
— Они кричат, бьют меня, душат… Мулла-бабай гонит…
Возможно, что если бы Галимэ после страшного потрясения, пережитого в тот вечер, когда ее и Закира привели в медресе, жила спокойной жизнью, не слыша разговоров на этот счет, не испытывая ужасающих способов заклинания болезни, способов, от которых и здоровые люди могут сойти с ума, если бы не ложился на нее без конца груз тяжелых переживаний, — возможно, она и выздоровела бы. Но случилось иначе. Каждый день ей приходилось слышать что-нибудь неприятное. При ней возмущались слухами, распространявшимися среди жителей деревни, о том, что Галимэ взбесилась, в нее вселились бесы, причем обо всем рассказывали с преувеличением, невольно усиливая ее подозрительность. Одно нагромождалось на другое, страшная душевная боль загонялась все глубже, и болезнь Галимэ все усиливалась. Соседи, заглядывавшие к дяде Фахри, сторонились Галимэ и с опаской посматривали на нее. Когда Галимэ бывала одна в комнате, они опасались заходить, а если и заходили, то смотрели на нее как на пугало. Галимэ видела, что ее боятся, и это рождало в ее душе еще большую подозрительность. Древние старухи рассказывали ей страшные истории и небылицы. Они ужасали Галимэ, невольно напоминая ей о том, что и ее дело кончится плохо. Галимэ стала вести себя со всеми как человек, который и в самом деле начинает сходить с ума.
Не только посторонним, но и нам Галимэ стала казаться не просто больным человеком, пораженным временным недугом, а несчастной, ум которой помрачился. Галимэ стала внушать страх и нам.
Перемены коснулись не только ее поведения и речи, многое изменилось и в ее внешнем облике: глаза увеличились, выражение подавленности сменялось нездоровым огнем. Лицо Галимэ вытянулось, и щеки страшно впали. Раньше у нее был здоровый цвет лица, но теперь оно пожелтело. Со стороны могло показаться, что Галимэ одинокая, беспомощная сирота, голодающая и предоставленная самой себе. Мы ее очень жалели, но она и этому не придавала никакого значения.
Несмотря на то, что душевный недуг Галимэ быстро развивался, дядя Фахри, его жена и мои родители не теряли надежды на ее выздоровление, на то, что она станет прежней красавицей Галимэ. Они неустанно изыскивали средства для лечения и верили, что где-то существует сила или лекарство, способное мгновенно уничтожить болезнь Галимэ.
У всех они спрашивали совета и старались испробовать все, что рекомендовали люди. Чего только они не давали пить Галимэ в надежде на ее выздоровление! Они приглашали на молитву с дутьем каких-то незнакомых мне людей из ближних деревень. И Галимэ привыкла к беспрестанным плевкам, к знахарскому шипению, к насильственному исполнению обрядов, к постоянному приему отвратительного пойла; она присмирела и уже не сопротивлялась, как прежде. Но было очевидно, что ее покорность исходила не от сознания полезности знахарских ухищрений, — просто теперь у нее уже не было ни воли, ни сознательных желаний, как у здоровых людей. В последнее время она превратилась в неразумного ребенка и делала только то, что ей говорили. Куда девалась прежняя быстрая, ловкая Галимэ! Теперь она не вполне понимала, что делала и почему поступала так, а не иначе.