ХIII
Болезнь Галимэ не проходила, и ее начали лечить молитвами и заклинаниями. Было испробовано все: старуха соседка опускала перед ней расплавленное олово в холодную воду, долго читал молитвы с дутьем суфи Джалят, настойчивая старуха Гильми тоже пробормотала свои заклинания, Галимэ без конца заставляли глотать разные снадобья. Но ни снадобья, ни знахарство не помогали Галимэ, она оставалась такой же странной, какой была еще у нас. Она то вздрагивала в испуге, то приходила в беспричинно радостное настроение и бормотала что-то про себя. Чаще же всего, уставившись в одну точку, она пребывала в глубокой задумчивости. Эти припадки помрачения ума, зловещие приступы бреда и безумия порой доходили до предела, — в такие моменты она враждебно смотрела на окружающих ее людей и угрюмо молчала. Если кто-нибудь подходил к ней в такую минуту, стараясь уловить смысл ее бессвязных, путаных слов, Галимэ смотрела на него недобрым взглядом, будто видела этого человека впервые, и сердито гнала прочь от себя.
Каждое утро к нам приходил кто-нибудь из семьи дяди Фахри и рассказывал, что Галимэ и ночью ведет себя странно — сильно бредит, часто вскакивает с нар и пытается уйти. Так, бессильные изменить что-либо, мы следили за ухудшением состояния Галимэ.
За последнюю неделю тетя Хамидэ и дядя Фахри были окончательно изнурены, они ходили за больной и не знали покоя ни днем, ни ночью, отчаянно горюя из-за Галимэ. Их горе вполне разделяли и мои родители, и в нашем доме тоже было невесело.
Мать заходила к ним по нескольку раз на день, бывало и ночи просиживала у них без сна и возвращалась только под утро.
Однажды, вернувшись от них на рассвете, мать рассказала отцу, что состояние Галимэ резко ухудшилось, она ведет себя совсем как «бесноватая», и они, посоветовавшись в доме дяди Фахри, решили прочесть весь Коран и еще раз подуть на нее.
Отцу не по душе было их намерение, но он не возражал.
— Ладно, — сказал он, — попробуйте еще прочесть молитву с дутьем. Но поможет ли это?
Мать горячо отстаивала свою мысль, ссылаясь на то, что многие это советуют.
Утром дядя Фахри забил лучшую овцу. Мать и тетя Хамидэ принялись суетливо убирать дом, готовить кушанья и печь беляш. Даже мне нашлась работа. Мне поручили позвать муллу с нижнего конца деревни, всех хальфа из медресе и старика муэдзина. Все они должны были прийти после полуденного намаза, поэтому приготовления в доме дяди Фахри шли очень спешно. Они сами не справлялись со всем и позвали на подмогу несколько женщин-соседок.
Несмотря на то, что в доме была суматоха и шли шумные приготовления, словно к свадьбе, Галимэ оставалась совершенно безучастной ко всему, — она сидела молча или пела и говорила что-то с грустным видом.
Настал полдень. Клокотал котел, полный мяса. Несколько больших пирогов румянилось в печи, тетя Хамидэ и ее помощницы, приступая к какому-нибудь делу, — непременно произносили «бисмилла». Они усердно молились:
Дай, боже, исцеление! Да будет это в добрый час…
Соседка помоложе приговаривала:
— Пусть выздоровеет, и мы с таким же усердием устроим ей свадьбу.
До прихода хальфа, муллы и муэдзина оставалось немного времени.
Все дела были окончены, и моя мать с тетей Хамидэ начали одевать Галимэ, готовить место на нарах и делать последние приготовления к приему тех, кто будет читать Коран. Подойдя к Галимэ, тетя Хамидэ сказала:
— Галимэ, родная, сейчас придут мулла и хальфа, чтобы прочесть молитву и подуть на тебя. После этого ты выздоровеешь. Они придут, а ты только полежишь в новом платье здесь, на нарах…
Галимэ испуганно вскричала:
— Мулла?! Не надо, не надо! Я их боюсь, они будут плевать мне в лицо, вымажут лицо сажей… Не надо, говорю, не надо! — и она стала размахивать руками, будто отгоняя от себя страшное видение.
— Нет, Галимэ, родная, — уговаривала ее моя мать, — теперь они придут только для того, чтобы прочесть молитвы. Они прочтут весь Коран, подуют на тебя, и ты выздоровеешь. Ты только оденься и полежи. Они сделают свое дело и уйдут, а ты станешь здоровой, как прежде, и голова не будет болеть, и тосковать перестанешь…
Ласковые, с мольбой сказанные слова моей матери подействовали на Галимэ. Испуг, овладевший ею минуту назад, сменился радостью, и она спросила:
— Зачем они придут? Будет свадьба?.. Хорошо… — Посмотрела внимательно на мать и вдруг заупрямилась: — Нет, пусть не приходят. Они уведут меня… Будут водить по улицам…
— Вот, даст бог, выздоровеешь, и свадьбу сыграем, — настойчиво убеждала ее моя мать. — Мы позовем их и тогда. А сейчас оденься, закрой голову платком и смирно полежи, они почитают молитву, подуют и уйдут.
Галимэ обрадовано засмеялась.
— А, так!.. Значит, они прочтут молитву и уйдут, а потом будет свадьба? А где Закир? И он придет? Ведь у меня нет белил… А где мои чулки?
Она подошла к своему сундуку.
Видя, что Галимэ не упрямится, моя мать проговорила с облегчением:
— Да, родная, все так и будет… Только ты оденься. Достань из своего сундука новое платье и надень его.
Но Галимэ снова впала в странное состояние.
— О господи, голова у меня очень болит! — сказала она, морща лоб. — Где мои вышитые платки? Здесь нет белого платка, расшитого разноцветным гарусом… Мама, ты не брани меня, я ведь отдала его Закиру. Ты уж не ругай меня. О боже мой! Где мои белые перчатки? К ним нужно было сделать красивые кисточки…
— Родная, все это в твоем сундуке, — сказали в один голос моя мать и тетя Хамидэ. — Откроем сундук и посмотрим.
Открыли сундук. Галимэ уселась около него поудобнее и начала рассматривать каждую вещь. Взяв в руки платок или салфетку, она подолгу разглядывала их. Вспомнив какую-нибудь подробность, связанную с этой вещью, она произносила несколько слов, затем клала ее обратно и вынимала другую.
Перебирая вышитые ею платки и портянки, она говорила:
— Это для подарка… Это будет для бирна… Эти портянки жениху…
Галимэ вспомнила свои мечты и желания той поры, когда она любовно ткала и вышивала все эти вещи.
Это продолжалось слишком долго, и, не вытерпев, моя мать сказала Галимэ:
— Ну, родная, надень платье, завяжи платок и накройся шалью. Скоро придут мулла и хальфа.
Галимэ посмотрела на нее удивленными, широко раскрытыми глазами, а затем, видимо, вспомнила что-то.
— Да, когда они придут, у нас будет свадьба, — сказала она успокоено и снова принялась шарить в сундуке.
Галимэ искала долго и вынула туалетное мыло с нарисованной на обертке красивой девушкой. Галимэ пристально смотрела на картинку, с удовольствием понюхала мыло и сказала:
— Мама, это ведь подарок Закира. Он привез мыло из города и тайком подарил мне… — И она снова понюхала мыло и взглянула на обертку. — Очень красивая девушка… А Закир сказал мне, что я красивее. Мама, разве я такая красивая, а? Нет… У меня ведь болит голова… Он к нам не придет, никогда в жизни не придет… Этот платок я вышивала, чтобы подарить ему… — Она взяла один из платков и стала засовывать его в чулок.
— Ты красивая, дитя мое, ты и сейчас красивая. Скорей одевайся, платок отдашь потом, — торопила ее тетя Хамидэ, но Галимэ была слишком занята своим делом и плохо слушала мать.
Теперь Галимэ ничего не скрывала. Она открыто говорила о платке, который прежде тайком от всех отдала Закиру, не таясь, рассказывала о подарке Закира и о встречах с ним наедине.
— Милая, оденься уж, — повторила мать.
— Нет, я не буду сейчас одеваться, — возразила она. — Я оденусь, когда соберусь на гулянье, на девичью горку. Мне нужно еще ткать холст…
— Вот, прикажет бог, выздоровеешь и на гулянье пойдешь, и все будет у тебя, родная, — сказала тетя Хамидэ и отвернулась, утирая слезы.
Моя мать и соседки тоже вытерли слезы и стояли молча, подавленные горем этой семьи.
Спустя минуту Галимэ взяла одно из своих платьев и достала из какого-то потайного карманчика смятое и сложенное в несколько раз письмо.
— Это ведь письмо Закира! — объявила она, ничуть не стесняясь. — Мама, прочесть его вам? — и она начала вертеть письмо в руках.
— Ладно, родненькая, — остановила ее мать, — прочтешь потом, когда оденешься.
После долгих уговоров она вынула праздничное платье и начала его надевать. Видя, что Галимэ надевает его прямо на другое платье, моя мать удержала ее:
— Родная, сними сначала это платье, потом наденешь другое. Причеши голову.
Мне трудно было оставаться в комнате, и я вышел. Уже за дверью я слышал, как жаловалась Галимэ:
— Ведь голова у меня болит…