XX
Шли дни и месяцы. Жители деревни уже не находили удовольствия в разговорах о Галимэ и Закире. Встречая ее неожиданно, люди менялись в лице, смотрели, как на диковинное, страшное существо, и проходили дальше. Некоторые говорили, поглядывая ей вслед:
— Бедняжка, и сама погибла, и у родителей из-за нее почернели лица, приняли они стыд…
Закир хоть и не выглядел таким цветущим, как прежде, но все-таки держался на ногах и все ходил по деревне. О нем говорили:
— Закир все еще болеет, хоть и держится на ногах. Он не поправится: у него болезнь, оказывается, сидит внутри!..
Теперь односельчане уже не удивлялись тому, что Галимэ бродила по деревне. Не только они, но и наши домашние как будто привыкли уже к тому, что Галимэ стала полоумной, вроде сумасшедшего Ахмета с другого конца деревни. Дядя Фахри, тетя Хамидэ и мои родители не потеряли еще надежды на ее выздоровление, но теперь ждали этого без прежней уверенности. Даже разговоры о выздоровлении Галимэ стали редки.
Галимэ теперь держала себя совсем как ребенок. Она приходила и к нам. Отец и мать смотрели на все, что она делала, на ее внезапные приходы и молчаливые исчезновения, как на поступки ребенка.
Сама же Галимэ нисколько не печалилась, что находится в таком состоянии, вернее — она не понимала, своего состояния.
Возможно, что Галимэ было совсем не трудно и не тяжело переносить свою беду — она давно не замечала ее. Мы же внешне будто и привыкли к помешательству Галимэ, но в душе испытывали жгучую боль, она тяжелым камнем лежала у нас на сердце.
Не видно конца ее мучениям, нашей душевной боли и страданиям. Дни идут в бесконечном тяжком горе, только изредка перемежающемся с надеждой…
Почти каждый день Галимэ уходила за огород, к реке, в тень росших там деревьев. Теперь мы уже не присматривали за ней, когда она уходила туда. Только в свободные от работы часы кто-нибудь наведывался к ней, а если времени не было, она оставалась совсем без присмотра. Она бродила по двору позади дома, где рос картофель, выходила на огород и спускалась к реке. Возвращалась она одна; только иногда, если Галимэ долго не приходила, кто-нибудь отправлялся за ней.
Бывало и так, что она вставала раньше всех, с восходом солнца, и уходила к реке. В таких случаях ее приводила обратно тетя Хамидэ или я, если мне случалось подняться на рассвете, чтобы привести с луга лошадь.
Однажды утром, когда я встал рано, тетя Хамидэ попросила меня:
— Милый, сходи, пожалуйста, посмотри свою Галимэ-апай. Как бы она не упала в воду.
Я поспешил к реке.
Галимэ беззаботно сидела, спустив ноги в воду и наблюдая за течением. С моим приходом она не изменила своего положения, так как уже не замечала присутствия людей и никого не стеснялась. В реке, под лучами утреннего солнца, плавали гуси и утки; они хлопали крыльями, весело ныряли, отчего вода летела брызгами и расходилась волнами. О чем думала Галимэ? Любовалась ли она играми гусей в тихой, по-утреннему спокойной воде? Завидовала ли радости уток, которые важно разгуливали со своими утятами по берегу и о чем-то шумно лопотали? Галимэ внимательно смотрела на все это, как человек, находящийся в здравом уме; только порой она улыбалась, порой сидела грустная, будто погрузившись в глубокие думы. Я постоял некоторое время возле нее.
— Галимэ-апай, — сказал я, — вернемся домой…
Она не сводила глаз с какого-то места на реке, будто и не слышала моих слов. Я повторил просьбу. Только теперь она как бы очнулась и, обернувшись ко мне, спросила:
— Зачем домой?.. Разве они пришли? Нет, я совсем не хочу их видеть… — и она отвернулась от меня.
— Кого ты не хочешь видеть? У нас никого нет, — сказал я.
— Муллу, людей… Они мажут лицо сажей, плюют… — на лице Галимэ отразился крайний испуг.
Птицы все еще продолжали плавать в воде и громко хлопали крыльями, радуясь утру. Но вот уткам и гусям, видимо, надоело плавать, и они стайкой вышли на берег. А другая стайка шумно и торопливо спускалась к реке. Достигнув воды, они ныряли, отряхивались и точно так же хлопали крыльями.
Залюбовавшись ими, я позабыл о доме и все смотрел, не отводя глаз от реки. Только услышав звуки чьих-то шагов, я оторвал взгляд от воды и посмотрел на человека, идущего по берегу. Это был Закир.
Я не знаю, встречались ли Галимэ и Закир с того зимнего дня, когда они были «пойманы», избиты и проведены по улицам деревни с лицами, вымазанными сажей, но так близко они еще не сходились.
Поравнявшись с нами и увидев Галимэ, Закир застыл на месте. Галимэ тоже изменилась в лице. Она задрожала, будто испугавшись чего-то. Закир побелел и стоял некоторое время, не произнося ни звука. Затем он шагнул к Галимэ, остановился перед ней и произнес дрогнувшим голосом:
— Галимэ!.. Это ты, Галимэ?..
Он замолчал, словно ожидая ответа.
Глаза Галимэ, как только она услышала голос Закира, наполнились слезами, и мне стало очень жаль ее. Но ее лицо быстро посветлело, она улыбнулась и легко сказала:
— Ой, Закир, разве ты вернулся? Я измучилась, ожидая тебя… Ведь один выводок этих гусей наш… Нет, нет! Ты уходи… Если нас увидят, мы пропали, — и она стала пугливо озираться по сторонам, но скоро успокоилась. — Садись-ка, садись. Они не придут. Мы посмотрим, как плавают гуси… Ба, на твоем лице уже нет сажи! — сказала она удивленно.
Ее бессвязные слова приводили в отчаяние Закира. Растерянный, он сел около Галимэ и спросил:
— Галимэ, ты болеешь? Тебе тяжело?
Галимэ ответила, смеясь:
— Нет, зачем мне болеть! Я болела до свадьбы, а потом выздоровела. Ты спрашиваешь об этом, будто не знаешь. — И, склонив голову, она начала смеяться.
Закир совсем потерялся, не зная, что и сказать. Помолчав немного, он обратился к Галимэ спокойно, стараясь вернуть ее к действительному положению вещей:
— Вот ты поправишься, тогда будем жить вместе, нам будет очень хорошо, — утешал он ее. — Тогда и мы разведем таких же гусей и уток, с такими красивыми утятами, как эти…
Но Галимэ, не дав ему договорить, огорченно спросила:
— Зачем? Ты разве оставляешь меня? Мама говорит: «Выздоравливай, выздоравливай, будет свадьба…» Можно подумать, что я больна. Да, говорят, что я сумасшедшая… О боже мой, неужели я больна?..
Отсвет каких-то мучительных дум лег на ее лицо, и она опять уставилась в воду, погрузившись в глубокое раздумье.
Затем она запела:
Когда я для матери тку полотно,
От устали руки немеют в ночи…
Тоски и страдания сердце полно,
Горит оно, пышет, как пламя в печи.
Кончив петь, она придвинулась близко к Закиру, улыбнулась и сказала:
— Нет, не буду петь… стесняюсь. Еще увидят! — и она огляделась по сторонам.
На глазах у Закира появились слезы, когда он услышал пение Галимэ и ее последние слова. Заметив, это, Галимэ сказала:
— Ах, родной мой, не плачь… Разве на свадьбе плачут?
Одни слова Галимэ словно говорили о том, что здравый ум возвращается к ней, но другие, сказанные следом, не оставляли никакой надежды.
Растерянные и подавленные, стояли мы на берегу реки, когда на огороде появилась тетя Хамидэ. Увидев, что с нами здесь и Закир, она закрыла платком половину лица и повернула обратно.
Заметив тетю Хамидэ и догадавшись, что она пришла за Галимэ, Закир сказал:
— Галимэ, родная, вот идет твоя мать.
Вскочив с места, Галимэ закричала:
— Мама, мама! — Ее крик можно было понять и как возглас радости и как испуганный призыв о помощи.
Крик Галимэ произвел на Закира неожиданное впечатление, — он совсем изменился в лице.
Тетя Хамидэ остановилась, повернула к реке и нехотя направилась к нам. Она чувствовала себя неловко, будто стыдилась кого-то. Подойдя к нам, она остановилась, растерянная, не зная, с чего начать разговор.
— Здравствуй, Закир! Вот как изменилась жизнь…
Но она не успела договорить. Слова Закира:
«Здравствуйте, Хамидэ-апай!» — и ее собственные слова прервали торопливые восклицания Галимэ:
— Мама, мама! Вернулся Закир… Я пойду к ним… Мы уже отпраздновали свадьбу…
От ее слов Закиру стало неловко, он покраснел и, желая рассеять неловкость, сказал:
— Устроим свадьбу… Скорей поправляйся… — И он неуверенно посмотрел на тетю Хамидэ.
Слезы навернулись на глазах тети Хамидэ, и она проговорила дрожащим голосом:
— Будет, дети мои, будет и свадьба… Только ты поправляйся, доченька… Давно бы сыграли свадьбу… да враги погубили…
Казалось, разговор окончился. Повеселев, Галимэ неожиданно сказала:
— Я буду купаться… Идемте купаться!
Она сняла с головы платок и положила его перед собой, погладила руками свои длинные черные волосы и, отбросив их назад, поднялась с места.
Видя решительные движения Галимэ, тетя Хамидэ и Закир растерялись.
— Не нужно, милая, еще рано купаться, — сказала тетя Хамидэ, взяв ее за руку. — Придешь купаться после, с девушками…
— Верно, еще рано, — поддержал тетю Хамидэ Закир. — Нужно вернуться, Галимэ.
Галимэ вела себя как ребенок, — едва услыхав их слова «вернуться», «еще рано», она забыла о своем желании купаться, улыбнулась и, искривив рот и словно смеясь над нами, опустилась на землю, начала рвать траву и забавляться ею.
— Идем, родная, поскорей, — сказала тетя Хамидэ, чтобы покончить с этой тяжелой сценой. — Дома ждет отец… Ему нужно уходить в поле.
Наклонившись, она повязала платок Галимэ.
Закир сказал:
— Галимэ, милая, иди… И я спешу домой, мне тоже нужно работать… — Отвернувшись, он утер слезы.
— Ну, тогда идем! — сказала Галимэ и, быстро встав с места, пошла вперед. Затем остановилась и, холодно глядя на Закира, сказала: — Ты оставайся… У нас дома Закир… Он меня, наверное, ждет… Он каждый день приходит к нам… Кроме меня, он никому не показывается. Если он тебя увидит, будет сердиться… — И она быстро пошла в гору.
Мы с тетей Хамидэ пошли следом за ней, а Закир застыл на месте, беспомощно глядя на нас. Дойдя до нашего дома, я оглянулся. Закир шел медленно, опустив голову, и часто посматривал в нашу сторону. К моему изумлению, Галимэ ни разу не оглянулась назад и вернулась домой, не сказав ни слова о встрече с Закиром. Дома она молча села пить чай.
На невеселый вопрос дяди Фахри:
— Почему вы так долго? — тетя Хамидэ ответила неопределенно:
— Так вышло.
По-видимому, она не хотела растравлять душевные раны и умолчала пока о встрече Закира с Галимэ…