XXI
Уехал и Вахит
При первой же мобилизации после объявления войны пришлось и Вахиту уехать на фронт. На этот раз дядя Галлям и тетя Фаузия убивались сильнее, чем когда провожали его на солдатскую службу. Не говоря уже о том, что теперь, на старости лет, на них ложилась забота о куске хлеба, они еще лишались единственного сына. Старики скрывали от Вахита свое безмерное горе, горе, которого никакая сила не могла вытравить из сердца, и втихомолку пытались смягчить его слезами. Вахит знал, как горюют родители, страдал из-за них, но хотел облегчить их муки и весть о мобилизации принял хладнокровно.
— Вы не горюйте, — утешал он родителей. — Ведь не все, кто уехали на войну, умирают. На этот раз я не долго там пробуду, теперь не те времена, что при моем отъезде на солдатскую службу; кто знает, может быть, придется вернуться через несколько месяцев… — говорил Вахит, вселяя в них надежду. — Нынешний отъезд несравним с прежним: тогда я ничего и никого не знал, а сейчас я еду будто в знакомые места, к своим товарищам.
И Вахит начал готовиться в дорогу.
То, что он так спокойно принял весть о мобилизации, — это видно было и по тому, как Вахит готовился в дорогу, — немного облегчило горе стариков. Однако Вахиту пришлось собраться спешно, в течение одного дня, и родителям показалось, что они так и не переговорили с ним даже о необходимом. Марьям приехала разделить горе родителей и Вахита и попрощаться с братом, — она тоже не сумела сказать ему то, о чем думалось по дороге в родную деревню; казалось, что все слова поглотила спешка, внезапность отъезда. Растерянные, оглушенные, они проводили Вахита, пожелали ему благополучного возвращения и глазами, полными слез, долго смотрели вслед удалявшейся телеге.
Не один Вахит уезжал на войну, — деревня с воем, с причитаниями провожала около полусотни лучших молодых парней. Народ высыпал на улицы, парни шли рядом с телегами, на которых лежали их солдатские пожитки; по деревне катился плач, будто ее уже поразило пламя войны.
В городе Вахит и его товарищи не задержались; им тотчас же выдали все необходимое и отправили дальше.
На этот раз поезд мчал их быстро, словно торопясь скорее доставить солдат к фронту и сунуть их в когти смерти.
В пути Вахит чувствовал себя хорошо. Сквозь раздвинутые двери теплушки он смотрел на знакомые уже города и села и вспоминал прошедшее: Нури Сагитова, свою службу в Киеве, ночь, оставившую неизгладимый след в душе, революционный праздник рабочих и кровавое побоище, учиненное властями.
Он видел, что, несмотря на войну, помещичьи хлеба убирали споро и зерно тут же свозили в амбары, — сотни женщин и мужиков, еще оставшихся дома, без устали работали на господских полях… Вахит видел и другое: рядом со свежим жнивьем помещичьих полей, на земле, истерзанной чересполосицей, среди осыпающихся хлебов, копошились старики, старухи или крестьянки с грудными детьми, уложенными под телеги или в тень кустов. И мысль невольно еще я еще раз возвращалась к причинам этого неравенства жизни, этой вопиющей несправедливости.
Дорога перед ним лежала знакомая, но теперь Вахит не был прежним Вахитом, он уже хорошо понимал жизнь.
В воинском эшелоне, среди солдат, которых, везли навстречу смерти, многие, как и Вахит, уже умели отличить черное от белого, и теперь они открыто, без боязни, говорили о несправедливости жизни и страданиях народа.
Видя, как сотни крестьян гнут спину на земле помещика, солдаты говорили зло:
— Сам-то помещик, верно, жрет сейчас и отдыхает в прохладном месте со своей женой и детьми…
— Была бы у тебя тысяча десятин земли, и ты жил бы вольготно…
— Где же он взял эту землю? — спросил высокий, напряженный голос.
— Наверно, бог дал… — весело ответил кто-то из глубины теплушки.
— Какое же богу до этого дело?!
— Уж и не знаю. Как подумаешь об этом, просто теряешься!
— Зачем теряться? — сказал уже серьезнее весельчак из своего угла. — Их дедам царь подарил землю, вот они и стали землевладельцами. В какой-то газете так писали…
— Они, верно, не едут на войну, как мы?
— Зачем им ехать? Вместо них мы едем!
— Почему же это так?
— В этом вся мудрость и заключается!
— Тише! Нас фельдфебель слушает…
— Пусть слушает: наши слова справедливы…
— Так-то оно так, да уж лучше помолчать. Солдаты, не совсем ясно понимавшие скрытые в этих словах намеки, и даже те, кто прежде чуждался политики, сидели теперь молча, не припугивали говорливых, а многие думали про себя: «Если рассудить, их слова недалеки от истины».
Поезд несся вперед с большой скоростью. Все чаще попадались в пути и на станциях эшелоны с солдатами и воинским снаряжением для фронта.
Обгоняя друг друга, поезда мчались на запад.
…Кажется, фронт близок: эшелоны, долго следовавшие по одной магистрали, повернули на боковые пути. У офицеров стала заметна нервная торопливость. Станции были наводнены стремящимися на восток беженцами из районов военных действий.
Наконец эшелон, в котором находился Вахит, доехал до узловой станции, паровоз глубоко вздохнул и остановился, будто зная, что дальше ехать нельзя. Он начал с шумом и свистом сновать по путям, словно хвастаясь тем, что исправно довез до места свои жертвы.
Вид станции говорил о близости фронта: она тонула в криках, в суетливой беготне, лязге буферов и воплях паровозов, в разгрузочной бестолочи и превратилась в ворота между жизнью и смертью.
Несмотря на темную ночь, солдат не держали на станции и увели далеко в сторону от железной дороги. Они двинулись по серевшей среди ночи дороге, через поля и рощи и вскоре исчезли в темноте.
А с запада, из глубокой тьмы, доносились звуки, напоминавшие гром, и порою на горизонте вспыхивали огненные полосы, словно сверкала молния. Зловещее зарево далеких пожаров в темноте этой ночи наполняло души солдат страхом.