XIX
«Дергач пострадает из-за своего языка»
Учитель стал все чаще наезжать к Вахиту. До весны он несколько раз появлялся с вечера и уезжал на следующее утро.
Раньше его называли просто: «учитель», но со временем он стал своим в семье старика Галляма, и звали его по имени — Нагим Аминов. Не только Вахит, но и дядя Галлям, и тетя Фаузия, и Марьям принимали Нагима как близкого человека. Занавеска, которую обычно опускали при появлении постороннего человека, оставалась поднятой при Нагиме. В доме дяди Галляма остерегались Махмута и подобных ему людей с жадными, маслеными глазами, но Нагима нечего было остерегаться.
Когда Нагим Аминов оставался у них ночевать, они вели с Вахитом долгие беседы, не совсем понятные дяде Галляму и домашним. Ссылаясь на какие-то газеты, они называли разные страны и города, где рабочие пришли в движение, оставили станки и выступили против господ; упоминали дальние губернии, где из-за нужды и малоземелья крестьяне восстали и разграбили имения помещиков, а против восставших были брошены карательные отряды.
Вахит и Нагим без конца говорили о столкновениях рабочих и крестьян с правительством и неизменно заканчивали беседу надеждой на то, что в будущем еще произойдут более важные события.
Иногда Нагим тихонько напевал песню, которую никто в семье дяди Галляма раньше не слышал:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
Напевая вполголоса эту песню, Нагим становился то грустным, то суровым и бодрым. Вахит уверял, что слышал эту прекрасную песню давно, когда еще был на солдатской службе, что она особенно волнует и заставляет колотиться сердце, когда поет толпа рабочих.
Когда Нагим пел свои песни, домашние бывали, словно испуганы чем-то и опасались страшных событий. Но одновременно им казалось, что эти страшные события неизбежны, и они желали скорейшего их наступления. Видя их состояние, Вахит и Нагим улыбались.
— Все равно жизнь не пойдет по-прежнему, — уверяли они домашних, — она должна перемениться, и нужно готовить народ к борьбе…
На исходе зимы, вскоре после посещения Нагима, Марьям, по совету Вахита и по собственному ее желанию, выдали за крестьянского парня из семьи, равной по достатку семье дяди Галляма. Брак этот, совершенный по обоюдному желанию, был с радостью встречен дядей Галлямом и тетей Фаузией.
Но праздник молодых едва не померк из-за небольшого письма, присланного Нагимом. Он писал:
«Друг Вахит! Правительственные чиновники приказали мне в два дня в административном порядке покинуть деревню и отправиться в…скую губернию. Ясно, что это сделано по политическим мотивам. Трудно уезжать из насиженных мест, от дорогих друзей, но приходится подчиниться. Когда-нибудь и на нашей улице будет праздник, и тогда мы рассчитаемся!.. Ясно и другое: эта высылка — результат доноса. Я тебе говорил, кого нужно остерегаться. Помни это… Будь очень осторожен; по-моему, это необходимо. Нам осталось недолго терпеть до тех времен, когда обо всем можно будет говорить открыто. Привет дяде Галляму, тете Фаузии и Марьям. Я разделяю радость Марьям и желаю ей свободной, счастливой жизни. Ее будущий муж — работящий, дельный парень. Они вдвоем найдут путь к сознательной жизни. Пока до свидания.
Нагим.
1913 год, 15 марта».
Это письмо расстроило Вахита и всех остальных. Хотя домашние Вахита хранили молчание, известие о высылке учителя быстро распространилось по окрестным деревням. Всевозможные толки о Нагиме усиливали беспокойство семьи дяди Галляма. Хазрет и его присные, ненавидевшие Нагима за его смелые мысли, злорадствовали:
— У него был слишком длинный язык! Очень хорошо, что так случилось. Недаром говорится: «Дергач пострадает из-за своего языка». Нельзя забегать вперед старших и знать больше их. Помните, мирза Акбирдин сказал: «Достаточно одного моего слова, чтобы проучить таких сопляков». Это оказалось правдой…
Так открыто радовались они высылке Нагима.
Бедняки, которые начинали понимать дела и идеи Нагима, но еще не осмеливались открыто выступить на его стороне, с огорчением и тревогой встретили высылку учителя.
— Он нигде не пропадет, — говорили они, ободряя самих себя, — такой уж он человек. Правда глаза колет. За правду-то они его и ненавидели и решили упрятать подальше.
Богатеями деревни эта весть была встречена с большой радостью. Сулейман-бай, который с давних пор держал деревню в руках и делал в ней все, что хотел, а также его сынок, пропойца Ибрай, шумели на всех перекрестках.
— У нас есть еще несколько таких же, как он, болтунов, — орали они. — Видно, их языкам тесно во рту! Таков и сын Галляметдина Вахит. И ему нужно хвост прижать!
Вахит не обращал внимания на угрозы кулаков, но его домашние тревожились, опасаясь, что начались те грозные события, о которых раньше говорил Нагим. Стоило только появиться на дороге, ведущей в деревню, паре лошадей с колокольцами, как они пугались: «Уж не нашего ли Вахита это касается? Не за ним ли?» Из-за этих волнений свадьба Марьям тоже прошла немного грустно.
Недели через две после свадьбы десятские и сотские, нацепив жестяные бляхи на грудь и вооружившись палками, заходя в каждый дом, начали сгонять народ на сходку.
— В дом Сулейман-бая приехал становой пристав. Все до одного идите на сходку! — объявляли они, подталкивая медлительных палками.
Эта новость взбудоражила деревню, и деревенские улицы напоминали теперь разворошенный, охваченный паникой муравейник. Всех объял страх, каждый мучительно думал, уж не виновен ли он в чем-нибудь, не совершил ли поступка, неугодного правительству и закону.
Народ, приученный к страху перед большими чиновниками, в полчаса заполнил обширный двор Сулейман-бая. Сунув шапки подмышку, крестьяне почтительно дожидались начальства. Вскоре на крыльцо дома Сулейман-бая вышел становой пристав и с места в карьер начал ругать старосту и народ.
— Ваши мосты развалились, дороги неисправны. Сейчас же все вон из деревни исправлять дорогу!
Чтобы до моего отъезда все было сделано! — орал он, сердито поводя усами.
Насмерть испуганный староста тут же с помощью десятских погнал народ за околицу. Во дворе остались глубокие старики да ребятишки.
Показав жителям деревни свою прыть, пристав еще раз сердито взглянул на старосту и спросил:
— Есть в вашей деревне человек по имени Ягфаров Вахит?
От испуга староста не мог сразу вспомнить, есть ли такой человек в его деревне. Пристав гневно топнул ногой.
— Есть у вас Ягфаров Вахит или нет? Почему не отвечаешь, скотина?
Придя немного в себя, староста пролепетал:
— Есть, есть…
Сулейман-бай поторопился вставить:
— Есть такой негодный человек, таксир, есть.
— Сию же минуту доставьте мне его сюда! — заорал становой пристав.
От его начальственного окрика испуганно вздрогнули все присутствующие, кроме Сулейман-бая и хмельного Ибрая.
Тотчас же два десятских были отправлены за Вахитом. Поджидая их, пристав неутомимо поносил старосту.
Через несколько минут десятские вернулись без Вахита и, задыхаясь от быстрой ходьбы и волнения, проговорили:
— Хазрет, Вахита Ягфарова нет дома… Пришел его отец, — один из десятских указал на старика Галляма, который еле поспевал за ними и все еще не мог отдышаться.
Пристав, завидя старика вместо Вахита, обозлился еще больше.
— Где Вахит Ягфаров? Почему его отец не пошел вместе с другими чинить дорогу? — крикнул он и взглянул на Сулейман-бая. Казалось, он хотел угодить ему. — Почему ты не отправился на работу, как я приказал? — спросил он старика Галляма. — Разве и ты не подчиняешься приказам начальства? Где твой сын? У этого парня язык стал слишком длинный, но я знаю, как его укоротить!.. Он не найдет себе места не только здесь, но и в Сибири. Мы знаем, зачем приезжал к вам учитель Нагим Аминов и о чем твой сын шептался с ним… Там, где есть твердая власть, нет места ночным совам, таким, как они!
Он ругал старика Галляма, угрожая Вахиту тюрьмой и Сибирью. От неожиданности и оттого, что обвинения сыпались в таком количестве, Галляма охватил страх, и он молчал, не зная, что и отвечать. Пристав снова крикнул:
— Почему не отвечаешь?
Только после этого старик Галлям оглянулся по сторонам, напрасно ища сочувствия, и сказал:
— Хазрет, сын уехал на мельницу. Я только что вернулся из леса и не знал о вашем приказе. Я дожил до шестидесяти лет и под судом не был, против начальства не выступал…
Заметив, как багровеет лицо пристава, он умолк.
— Если ты не противишься начальству, то твой сын выступает против него. Он и тебя подстрекает. Эту собаку я быстро проучу! — выругался пристав. — Погляди-ка на этого шелудивого пса, что он себе позволяет!
Галлям понял, что приставу все известно, и, окончательно растерявшись, он переминался с ноги на ногу. Затем он вытер вспотевший лоб и проговорил еле слышно:
— Я не слышал от моего сына плохих, непокорных слов…
Он посмотрел на пристава влажными глазами. Становой вынул из серебряного портсигара папиросу, закурил, огляделся по сторонам и, увидев, что он угодил кому нужно, убавил свой гнев.
— Иди, — приказал он Галляму, — беги чинить дорогу!
Обрадованный, что дело кончилось пока на этом, старик Галлям, не сказав ни слова, побежал. Но сердце чуяло беду, которой не избежать, и забилось в его старой, немощной груди болезненно часто.
Приезд, пристава и его обвинения вызвали много толков среди людей, враждебно настроенных к Вахиту.
— Он стал слишком много понимать, — твердили они. — Говорят: «Дергач пострадал из-за своего языка», — так и Вахит получит сполна, что ему положено.
Они часто повторяли все те слова, которые в свое время были сказаны об учителе Нагиме.
Пристав уехал, нагнав страх на жителей деревни и пригрозив сослать Вахита в Сибирь, а очевидцы передавали, как похвалялся Сулейман-бай. «Мы сумеем проучить таких сопливых мальчишек, как он, — говорил Сулейман-бай. — Ого, он слишком много стал понимать!»
Эти события подавили старика Галляма, ввергли его в крайнее беспокойство. Ему казалось, что над их семьей нависла страшная угроза. Вместе с тетей Фаузией они увещевали Вахита:
— Сынок, ведь мы и без этого живем, слава богу, забудь слова, которых раньше и в помине не было! Погубят они тебя и нас ввергнут в горе… По-нашему, лучше уж молчать…
Вахит спокойно выслушал их, как выслушивал и угрозы по своему адресу, и хотя болел душой за стариков, мужественно ответил:
— Ладно, пусть говорят. Вы не горюйте напрасно. Я сам знаю свою дорогу. Чиновники привыкли пугать народ, держать его в страхе. Пусть пока пользуются темнотой здешних крестьян. Когда-нибудь отворятся двери и для тех беспомощных, что сегодня в страхе стоят перед ними.
Сказав это, он принялся за свои дела.