ХIII
Неожиданный праздник
Завтра первое мая.
Все предвкушали наступление прекрасного месяца мая, и с особенным, радостным волнением ожидали люди его первого дня. Хотя он и не был отмечен красным листком в календаре, рабочие готовились к нему, как к празднику. Всякий раз они рассчитывали на какое-то облегчение.
Но были и другие люди, — они хотели скрыть, заслонить от народа ласковые, животворящие лучи майского солнца или сделать так, чтобы эти лучи падали на рабочих только сквозь облака порохового дыма.
Вот почему и в нынешнем году, весенним вечером, в канун первого мая, усилилось патрулирование улиц жандармами.
Конные казаки, выведенные из казарм, разъезжали по булыжным мостовым, демонстрируя свои силы. Солдат тоже держали в готовности, словно им предстояло выступление против какого-то врага. Офицерам в этот день изменило привычное спокойствие, взгляды их были полны тревоги и даже страха.
Солдаты втихомолку обсуждали положение.
— Зачем это держат нас в готовности? — спрашивали новички. — И офицеров будто подменили…
— Что еще случилось? Чего они боятся?
— Оказывается, рабочие готовятся к своему празднику, — отвечали им шепотом.
— Что это за новый праздник? — удивлялись новички.
— Его празднуют рабочие всего мира.
— Зачем они устраивают отдельный праздник?
— Потому что Первое мая — смотр сил рабочих, день солидарности рабочих всего мира в борьбе за свободу. Враги рабочих боятся его и всеми силами хотят помешать этому празднику.
— Зачем? — спрашивает молоденький солдат, в представлении которого все праздники даны людям для общей радости.
— Э-э, парень, — поучают его, — да как им не бороться против такого праздника! В этот день рабочие выступают против заводчиков и фабрикантов всего мира и против их правительств. Уразумел? Рабочие выходят на улицы больших городов и, тесно сплотившись, требуют восьмичасового рабочего дня, улучшения жизни, освобождения угнетенных народов всего мира, их братства. Этот день не похож на праздник ураза или на курбан-байрам у мусульман, на рождество или пасху у русских, на день рождения царя или восшествия его на престол. Первое мая празднует не один народ и не люди одной веры, — это общий праздник рабочих всего мира. Руководят им тайные организации, люди, которые борются против кровавого режима.
Так рассуждали солдаты, чувствовавшие свою близость к борющимся рабочим.
У многих солдат — башкир, татар, русских, знавших прежде только религиозные праздники — ураза, курбан-байрам, пасху, — эти слова пробуждали новые чувства, смутное желание быть вместе с теми, кто борется за свободу народа.
Но те, кто закостенели в казарменной муштре, кто оставался, верен начальству и властям, понимали все иначе.
— Оказывается, еще не перевелись бунтовщики! — говорили они открыто и вызывающе.
— Они выступают не только против царя, но и против религии. Хотят покончить с баями и сами стать хозяевами. Разве можно жить без бога, без царя?!
— Они подстрекают народ невесть на что, ругают Церковь и требуют равенства! Чего захотели! Даже пять пальцев одной руки не равны. Нет, уж этого наверняка не будет!
— Солдату нельзя нарушать присягу, — добавляли некоторые, осторожные. — Если ты поддался подстрекательству чужих людей и замарал себя, ты уже не солдат. Так нам говорил ротный командир, — вставляли они в свое оправдание.
Доносчики и сыновья богатеев, мечтавшие об унтер-офицерских погонах, намеренно поддразнивали солдат, подозреваемых в сочувствии социалистам, старались разозлить их и выяснить вполне определенно, кто открыто стоит на стороне «бунтовщиков». Но революционно настроенные солдаты, зная их черные помыслы и бесполезность спора с ними, не отвечали.
А те из кожи вон лезли, чтобы выслужиться перед начальством.
— Тому, кто идет против царя и церкви, не поздоровится, — наседали они. — Вот Ефремов и Кузнецов только было собрались вернуться домой, а их на три года в дисциплинарную роту! А татарин Сагитов осужден к десяти годам тюрьмы. Да несколько сволочей на тот свет отправили!
Но и эти слова были оставлены без ответа. Сдерживая гнев, Вахит и его товарищи думали про себя: «Поглядим, как оно будет, на чьей стороне правда и сила». Больше, чем ухищрения офицерских прислужников, чем заблуждения несознательных солдат, заботило их другое: ведь завтра они не только не примут участия в желанном празднике, но может случиться, будут брошены, вместе с другими частями, на разгон и подавление рабочих демонстраций.
Вахита поразила мысль, что революционные рабочие борются за освобождение угнетенных наций всего мира, за их равенство. «Если они добьются своего, — мучительно думал он, — неужели действительно станут считаться и с таким народом, как мой? А то ведь что, говорят люди с черным сердцем… Пусть осуществится то, чего хотят рабочие, и мы все будем равны». И Вахит стал с беспокойством ждать наступления нового дня.
Ему не терпелось увидеть майский праздник рабочих, их сплоченность в борьбе, их демонстрацию. Перед мысленным взором Вахита прошли, бередя душевные раны, люди, расстрелянные в ту памятную ночь, Нури Сагитов, брошенный на десять лет в темный каменный мешок, генералы, допрашивавшие его самого в канцелярии батальонного командира. В ушах Вахита с новой, неослабевающей силой прозвучали предсмертные слова расстрелянных.
Вахит твердо решил, что если завтра произойдут столкновения с рабочими, он не станет стрелять в них. В его голове молнией мелькнула мысль:
«Эх, если бы хоть часть солдат присоединилась к рабочим, вышло бы такое дело, что сердца врагов задрожали бы от страха!»
Резко, тревожно прозвучал горн, которым разбудили солдат утром первого мая; он напоминал чем-то хмурое пробуждение в ту зимнюю ночь, когда солдат заставили наблюдать казнь.
Но сегодня солдат повели по просыпающимся улицам города и заставили их петь воинственные песни и «Боже, царя храни». Власти хотели вселить таким образом страх в сердца рабочих и показать, что в запасе у них есть много штыков, что их рука сильна и беспощадна. Маршируя по улицам, солдаты поняли, что сегодня охрана усилена в ожидании волнений, что начальство приготовилось, по указанию свыше, к жестокому подавлению демонстрации.
В это прекрасное, солнечное утро первого мая темные силы, маршировавшие по городу, казались особенно зловещими, как будто праздничную атмосферу нарушали похоронные процессии, наводящие тоску на людей.
Предчувствия солдат не обманули их… Около десяти часов утра в казарме, куда успели вернуться Вахит и его товарищи, солдат разделили на несколько отрядов и повели в разные стороны. Сейчас на улице было еще больше казачьих патрулей и жандармов, а лица охранников горели злобой.
Командир той роты, где был Вахит, сердитым голосом отдал команду и какими-то узкими переулками повел солдат к окраине города.
Завидев на улице марширующие под сухую дробь барабанов отряды солдат, жители, высыпавшие было на тротуары, отходили к заборам или прятались за ворота. В их подозрительных взглядах, в поспешности, с которой они скрывались в подворотнях, обнаруживалась тревога и предчувствие каких-то грозных событий.
Роту Вахита обогнали мчавшиеся галопом конные казаки с высоко поднятыми пиками. Казаки быстро скрылись, повернув направо, оставив после себя только облако пыли. У Вахита и его единомышленников екнуло сердце, — грозный вид казачьего эскадрона не предвещал ничего хорошего. Видя, что на подавление рабочего праздника брошены столь многочисленные силы, Вахит и его друзья мысленно пожелали рабочим мужества и терпения.
Мысль о том, что полки по принуждению двинуты против рабочих, родилась одновременно у многих солдат, и они невольно переглянулись.
Наконец, показались прямые, уходящие в самое небо, трубы окраинных фабрик и заводов. Небо над ними было чистое, голубое; сегодня из этих труб не валил дым, который обычно клубился, растягиваясь, соединяясь в облако и заволакивая горизонт.
Вскоре перед солдатами выросли сумрачные, закопченные корпуса заводов и фабрик. Застыли неподвижно вентиляторы, нигде, пыхтя не вырывались столь привычные здесь белые облачка пара.
Вид мертвых труб и безмолвных закопченных зданий, которые еще вчера содрогались и гудели, зловещая, настороженная тишина наполняли душу тревожными и гордыми мыслями.
«Жизнь и красоту всему этому, — думал Вахит, — давали, оказывается, только рабочие… Поработали бы здесь сами хозяева фабрик и заводов и продажные люди, которые защищают их интересы! Нет, сами-то они не пошевельнут и пальцем, а рабочим не дают отпраздновать свой день, выступают против народа, служат богачам, наслаждающимся в своих особняках».
На прилегающих к заводам улицах с грязными, изрытыми мостовыми и неровной линией серых домов солдаты близко сошлись с бурлящей толпой рабочих. У тех, кто шел впереди, в руках были красные флаги, и казалось, что люди улыбались, глядя на майское солнце. Флаги держали сильные руки, и от стремительного движения вперед они трепетали словно живые.
Людям, издавна привыкшим к трехцветным, бело-сине-красным флагам, которые непременно повисали у ворот в дни тезоименитств Романовых и монарших бракосочетаний, красный флаг показался неожиданным и странным; им почудилось, что он, живой и трепетный, зовет их за собой и возвещает во всеуслышание о стремлениях рабочих.
Бурлящая толпа рабочих и красные флаги поразили Вахита. Он вспомнил о тайной революционной организации, об идеях, распространяемых такими людьми, как Нури Сагитов, и подумал:
«Вот ведь они… Их, оказывается, много! Но как же они, безоружные, идут навстречу свинцу и штыкам? Верно, им виднее, ведь не пошли бы они заведомо в огонь… Но все равно я не буду стрелять в них…»
Вахит взглянул на товарища, шедшего рядом, по левую руку от него. По напряженному выражению его лица было заметно, что и он поглощен такими же размышлениями.
Потоки людей, одетых в почти одинаковое темное платье, устремились на небольшую площадь из прилегающих к ней улиц. От толпы донеслись нарастающие звуки песни. Хотя песня и казалась грустной, она вселяла в сердца людей мужество и силу, готовую тотчас же проявиться. Эта песня не оставила равнодушными солдат; хотя они и стояли против толпы, как ее враги, сердцем многие были на той стороне, и, привычно сжимая в руках направленную в толпу винтовку, они забывали об оружии.
В словах и мелодии этой песни слышался протест против гнета, притеснения и тяжелой жизни, но сильнее того звучал мужественный призыв к борьбе против угнетателей. И звуки песни медленно растекались вокруг.
Эта песня показалась Вахиту прекраснее всего, что он слышал доселе: лучше майских трелей соловья, задушевнее тех протяжных напевов, что раздавались в степи в пору полевых работ, возвышеннее религиозных гимнов, распевавшихся шакирдами вечерами по четвергам.
Вахиту захотелось очутиться на той стороне и сражаться так грозно, как учит «книга о джихаде», но только ради других, высоких целей и другим оружием.
Поток рабочих, наконец, остановился, флаги были подняты еще выше и трепетали теперь в самом центре толпы.
Сердца солдат забились еще сильнее, и глаза их напряженно устремились вперед.
Офицер, стоявший рядом с Вахитом, взмахнул рукой и с показным спокойствием дал команду повернуть налево. Он повел солдат на другую сторону площади, в обход толпы. Хотя солдаты шли теперь боком к толпе, они продолжали внимательно наблюдать за рабочими. Вот кто-то в толпе, встав на невидимое солдатам возвышение, крикнул, собираясь, по-видимому, начать речь:
— Товарищи!..
С разных сторон поскакали к толпе конные казаки со сверкающими саблями в руках.
Солдатам тоже была дана команда рассыпаться цепью и окружить площадь.
В тот же момент чей-то резкий, крикливый голос потребовал от рабочих, чтобы они немедленно разошлись, и предупредил, что в случае малейшего промедления их разгонят нагайками и саблями, а непокорных расстреляют.
Сердца солдат бурно заколотились. Вахит и его друзья почувствовали себя так, словно они получили приказ стрелять в своих отца и мать. А рабочие не торопились расходиться; из толпы кто-то громко и возмущенно кричал.
Старший офицер высоким от волнения голосом приказал казакам разогнать толпу рабочих саблями и нагайками.
На площади все мгновенно смешалось. Сытые кони теснили толпу. Сабли в руках казаков сверкнули на майском солнце. Хлопнули, показавшиеся неестественно громкими, винтовочные выстрелы, раздались душераздирающие вопли женщин.
Сильные, страстные голоса понеслись над площадью:
— Палачи!..
— Стреляете в безоружных рабочих!
— Товарищи!
Конные казаки врезались в самую гущу толпы. Окруженные со всех сторон, рабочие поняли, что они будут раздавлены, и стали медленно расходиться. Над головами угрюмо движущихся людей сверкали сабли, свистели тяжелые плети конных казаков.
По-видимому, красные флаги попали в руки врагов, по крайней мере их уже нигде не было видно.
Сердце Вахита заныло, все вокруг показалось темным и мрачным, как в непроглядную осеннюю ночь.
Роте был отдан приказ двинуться вперед, чтобы вместе с другими подразделениями теснее окружить пришедшую в движение толпу. Казаки и жандармы погнались за убегающими рабочими и поймали несколько человек. При каждой попытке вырваться их хлестали нагайкой по голове. С их лиц стекала кровь. А на пыльной площади уже лежало немало демонстрантов. Иные из них шевелились, издавая стоны и гневные крики, а некоторые лежали недвижно, в том положении, в каком упали на землю.
Несмотря на смертельную опасность, люди, которым кровь застилала глаза, продолжали бороться и с отчаянной силой наступать на озверевших жандармов и вооруженных до зубов казаков.
В воздухе звучали протяжные крики конных казаков, ругань, которой они сопровождали удары нагайками и каждый взмах сабли, хрипение лошадей и глухой стук копыт, стоны раненых и гневные, мужественные призывы вожаков.
Обрадованные тем, что им не приказали стрелять в рабочих, Вахит и многие другие солдаты, по мере того как зверели жандармы, горевали уже о другом — что они не могут стрелять в врагов рабочих, не могут повернуть свое оружие против них. Обвиняя себя в позорном бессилии, неспособности даже в такую трудную минуту объединиться против общего врага, они отворачивались, стыдясь смотреть в глаза раненых рабочих.
Хоть они сами и не были убийцами, но необходимость хладнокровно наблюдать действия убийц и даже поддерживать их своим безучастным присутствием на площади рождала нестерпимые угрызения совести.
К тому месту, где стоял Вахит, подошел седой рабочий. Он был ранен и с трудом держался на ногах.
— Эх, вы, товарищи! — сказал он с гневной укоризной. — Против кого поднимаете винтовки? Чью кровь льете?! — Обведя окровавленной рукой площадь, он продолжал: — Для вашей же пользы отдаем мы жизнь… Мы боремся и за вас… Вы наши братья, а…
Он не успел закончить. Подскочил казак на вздыбленном коне, и сабля сверкнула над головой рабочего. Но Вахит мигом подставил штык, — сабля зазвенела и скользнула по грани штыка.
Это был первый в жизни Вахита взмах штыком во имя свободы, на благо революции.
Казак вначале опешил, затем уставился налитыми кровью глазами на Вахита и злобно крикнул: — А, и ты на стороне этих собак!..
Он занес саблю, намереваясь рубануть солдата, но товарищ Вахита мгновенно вонзил штык в заднюю ногу лошади. В ту же секунду лошадь с казаком метнулась в сторону.
Воспользовавшись суматохой и тем, что под натиском рабочих солдаты смешались с казаками и жандармами, Вахит с товарищем бросились в сторону и затерялись в гуще солдат. Казак, замахнувшийся на Вахита, не находил их, как ни вертел головой из стороны в сторону.
Через некоторое время шум на площади стих. Задержанных рабочих окружили конным конвоем и куда-то увели. Несколько мертвых тел и тяжело раненных рабочих погрузили на телеги.
Воинским подразделениям приказали вернуться в казармы.
Тишина. На безлюдной площади лежали обрывки разорванных красных флагов да блестела на камнях под щедрым первомайским солнцем кровь героических борцов за свободу.
Солдаты, которые всем сердцем были за этих борцов, вернулись в казарму в подавленном состоянии, точно они живьем закопали в землю близких людей.
Вахит тоже был расстроен тем, что находился сегодня среди врагов рабочих. Но сознание, что он спас седого рабочего от сабли свирепого казака, наполняло Вахита радостью. «Значит, при случае у меня хватит мужества выступить против наших общих врагов», — подумал Вахит и ободрился.
Хотя майский праздник и закончился кровавой расправой, — борьба рабочих, их героическое сопротивление палачам оставили неизгладимый след в сознании солдат; снова с еще большей очевидностью открылись им два пути, непримиримые, бесконечно враждебные друг другу, как враждебны рабочий класс и класс эксплуататоров. Казалось, что в далях будущего им открылись просторы свободы, куда можно прийти только через ожесточенную борьбу, шагая по трудным ступеням жизни.