III
Войдя в казарму, мы увидели занятых делом женщин. Одни чинили белье, другие кормили грудью малышей, месили тесто, стирали. Полная женщина, распевая песни, копалась сразу в двух маленьких открытых сундучках. Здесь же играло много детей разного возраста. Вначале они и не обратили на нас внимания.
Не зная, к кому обратиться, мы некоторое время стояли в нерешительности. Потом женщины заметили нас.
Женщина, месившая неподалеку от нас тесто, обернулась и посмотрела на нас широко открытыми глазами. Затем, вытирая о передник запачканные в муке руки, спросила приветливо, как старая знакомая:
— Голубчики, кого вам нужно?
Узнав, что мы пришли на прииск в поисках работы и рассчитывали переночевать в казарме, женщина проговорила:
— А, так! Разве здесь у вас есть знакомые?
Не дождавшись нашего ответа, молодка, кормившая грудью ребенка, заметила:
— Здесь живут только семейные. — И, показав рукой в окно, она продолжала: — Вы пойдите в казарму холостяков, там много места.
Привлеченные разговором дети, игравшие в разных концах казармы, окружили нас. Расхрабрившись, малыш в длинной, до пят, рубашке взялся за палку, которую я держал в руке. Моя палка и впрямь могла понравиться детям, она была хороша для игры в лошадки. Малыш потянул ее к себе, и мне пришлось отдать палку ему. Как только она оказалась в его руках, мальчик шмыгнул в темный угол казармы. За ним бросились и другие дети.
Женщина с интересом расспрашивала, кто мы и откуда приехали.
— Мы прибыли из Троицка, — ответил я.— Зимой учились, а сюда пришли в поисках работы.
Она изменилась в лице и, удивляясь тому, что шакирды пришли наниматься на прииск, протяжно сказала:
— А-а, вы, оказывается, шакирды? — Она поправила на голове платок, словно заметив какой-то непорядок и оглянулась кругом.
Молодка отняла ребенка от груди и, запахнув халат, спросила:
— Вы откуда родом будете?
Она ждала ответа, не сводя с нас внимательного взгляда.
— Я из-под Уфы, а мой товарищ из-под Златоуста.
Женщина, месившая тесто, живо переспросила:
— Из-под Уфы?.. Значит, вы приходитесь нам земляком. Как называется ваша деревня? Мы тоже из-под Уфы, из Белебеевского уезда.
— Я из Стерлитамакского уезда…
Оборвав песню, к нам подошла толстуха, копавшаяся в своих сундучках. Она прислушивалась к разговору с большим вниманием, словно хотела услышать нечто важное для себя.
— Бывал ли ты на Кучкарском прииске? Мне кажется, что я видела тебя где-то, — сказала она, глядя на меня.
— Нет, я там не бывал.
— Не обманывай, — сказала она резко, — ты ведь там жил!..
Мне стало как-то не по себе. Ее слова покоробили меня. Мне показалось, что и у других женщин родились какие-то подозрения, и я вынужден был подтвердить, что не бывал на Кучкарском прииске.
— Зачем мне обманывать? — сказал я простосердечно. — Если бы я жил там, так и сказал бы.
Зиннат сказал в мою защиту:
— Нет, он туда не ездил.
Но, несмотря на это, толстуха, не меняя подозрительного выражения глаз и словно все еще не доверяя нашим словам, медленно проговорила:
— А все-таки мне кажется, что я тебя где-то видела.
Затем она отошла к открытому сундучку и стала приводить в порядок свои вещи.
«Бум, бум, бум!» — пробил колокол, возвещая окончание работ.
Женщины, окружившие было нас, разошлись — кто к печке, кто на свое прежнее место.
Когда мы уходили, женщина, месившая тесто, посмотрела нам вслед точно хотела еще что-то сказать или спросить о чем-то.
Выйдя за дверь, мы увидели, что к казармам с разных сторон стекаются рабочие.
Казарма для холостых была тоже длинная, низкая, с немногими маленькими окнами, а широкие, приземистые печи напоминали стога овса. Однако ее внутренний вид резко отличался от казармы для семейных. Пол здесь был так грязен, что никто не сказал бы, земляной он или деревянный. Под ногами валялись окурки многодневной давности, стоптанные лапти, клочья перепачканных в красноватой грязи портянок, огрызки воблы и всякий мусор, — его впору было выгребать лопатой.
Вдоль обеих стен казармы — голые, жесткие нары. Низкие закопченные печи, к которым давно не притрагивалась рука человека, запыленные и грязные окна, едва пропускавшие дневной свет…
При взгляде на эту безотрадную картину невольно думалось, что в казарме давно не живут. И действительно, зайдя внутрь, мы почувствовали себя так, будто по ошибке попали в какое-то страшное, заброшенное место.
Если бы из дальнего угла казармы не донеслись до нас частые стоны и вздохи и чей-то голос не произнес сердито: «Да ты нетерпелив, как ребенок!» — мы бы повернули из казармы.
Все еще сомневаясь, мы двинулись в ту сторону, откуда раздались голоса.
Глаза привыкли к унылому сумраку казармы. Мы уже различали мешки, висящие на деревянных, толщиной с тележный сердечник, колышках; фанерные сундучки на полках; какие-то маленькие узлы, отдаленно напоминающие подушки, в наволочках, покрытых слоем грязи в палец толщиной, и старую одежду, похожую больше на лохмотья, развешанные старьевщиком для просушки.
Мы вздрогнули от резкого окрика: «Кто там ходит?» — и быстро подошли к обладателю внушительного баса.
Перед нами сидел упитанный парень в красной, сдвинутой набок тюбетейке. Его давно не стриженные волосы были зачесаны налево. Пальцами правой руки он мял махорку, а левой поглаживал свои довольно длинные усы.
Приподняв голову, парень взглянул на нас. Он молча осматривал нас пытливыми глазами, словно ожидая объяснений.
В это время больной снова начал стонать и бредить.
— Ох, ох! — тяжко вздыхал он. — Отдайте мне…
Он мой, мой! Ох, нет сил!..
Мы посмотрели туда, где лежал бредивший больной.
Скрюченная фигура человека, валявшегося поверх бешмета, разостланного на голых нарах в углу, за печкой, была хорошо различима.
Обратившись к больному, парень в тюбетейке пробасил:
— Ты что, лежа самородок нашел, что ли? Ты говоришь: «Отдайте мне… Он мой…» — Парень усмехнулся. — Разве что во сне можешь потешиться самородком! Если найдешь золото наяву, его не оставят у тебя!
С этими словами он поднялся, подошел к больному, поправил грязную, свалявшуюся в ком подушку и спросил, не хочет ли больной воды. Не дождавшись утвердительного ответа, парень налил воду из стоявшего на окне черного чайника в жестяную кружку.
— На, пей! Ты, брат, и во сне из шахты не выходишь, все копаешь золото, наверное пить захотел.
Придя немного в себя и приподнявшись, больной сделал несколько глотков и снова лег.
Парень поставил кружку, повернулся к нам и сказал:
— Он заболел, работая в шахте, и никак не выздоровеет. Должно быть, у него болезнь «тир». Я вот хожу за ним и из-за этого не работаю. — Он сел на прежнее место. — Выздоровел бы он, я ушел бы с этого проклятого прииска.
Этот рослый, испугавший было нас парень теперь показался нам приятным.
— Нам тоже можно ночевать в этой казарме? — спросил я.
— Здесь можно ночевать не только вам, но и собакам. Видите, у нас хуже, чем на псарне. — Затем добавил мягче: — Разве вы еще не бывали на приисках?
— Нет! — ответил Зиннат, а я спросил у парня:
— Вы давно здесь работаете?
— Недавно, — сказал он сухо, словно желая оборвать этот разговор. — Я сегодня здесь, завтра там! От Сибири до Уфы нет такого прииска, где бы я не побывал!
Казарма постепенно заполнялась рабочими с лопатами и кирками в руках. С их приходом казарма ожила. Они шумно швыряли свои лопаты и кирки под нары или на печку, а кожаные рукавицы клали куда попало. Одни рабочие вышли с чайниками кипятить чай, другие, сняв лапти, очищали их от мелких комьев глины или стряхивали пыль и грязь со своей одежды. По-видимому, они остались равнодушны к нашему появлению в казарме; они хотя и поглядывали на нас, проходя мимо, но в разговор не вступали.
Нет ничего удивительного в том, что они таковы. Ведь эти люди после изнурительной — от зари до зари — работы в забое вынуждены возвращаться в такую смрадную, неприветливую казарму…
Оживление, наступившее с приходом рабочих, вывело и нас из нерешительности; положив свои мешки на свободные нары, мы сели и невесело переглянулись.
«Ну и жизнь! — подумал я. — Вот каким оказалось место, где добывают золото. Почему эти рабочие не смогли стать на ноги? Видно, они не нашли золотых самородков… Как сказал тот рослый парень, самородки снятся им только во сне. Если они и находят золото наяву, его, вероятно, отбирают у них!..»