Это было в далеком детстве.
Мы жили тогда в центре города, в одном из маленьких домиков богача Кабирова, что были построены рядом с конюшнями. Боковые стены нашего домика были одновременно и стенами каменных сараев, а задней стеной служил высокий каменный забор. Поэтому свет проникал в комнату только через оконца, выходившие во двор.
Внутри домика была большая печь, длинные нары из широких досок и у самой двери клетка, куда зимой загоняли телят.
Отец мой тогда работал дворником и кучером у бая Кабирова. Кроме этого, он выполнял и другие хозяйские поручения. Мать стряпала, стирала белье, доила коров и делала всю черную работу.
Трудились они от зари до зари, поэтому я сидел дома и присматривал за сестренкой.
Утром, когда мы просыпались, родителей уже не было дома. Только в полдень забегали они выпить чаю. Частенько случалось, что хозяин и в это время стучал в окошко:
— Эй, выходи! Дело есть!
И родители, не допив чая, торопливо уходили. Вечером, когда они возвращались домой, мы уже спали. Их приход я слышал сквозь сон.
Иногда даже ночью прибегала прислуга бая и будила отца:
— Дядя Ахмуш, вставай скорей, запрягай! Хозяин велел отвезти гостей. Вороную закладывай.
— Пьют да гуляют всю ночь, а ты не спи, вози их! — ворчал обычно отец, нехотя забирая хомут и сбрую.
Порою отец был настроен скверно. Я не мог понять, почему он сердитый и скучный. В такие минуты он говорил про хозяев:
— Как ни работай, им все равно не угодишь. Однажды вечером, вернувшись домой, мама расплакалась.
Мой сон моментально рассеялся. Я услышал, как она говорила сквозь слезы:
— Ты белей молока, чище воды, а тебя же пачкают!
В это время пришел отец. Он тоже был невесел.
Я невольно подумал: «Случилось что-то плохое». Некоторое время отец сидел молча. Потом он глубоко вздохнул и спросил:
— Кто же их взял? Сколько? Десять рублей?
— Кто взял? Да их же Абдрахман, — ответила мать, глотая слезы, — сама видела… Десятирублевая бумажка… А когда я сказала хозяйке, так она: «Врешь! Он не возьмет. Сама воруешь, а на ребенка сваливаешь. Есть ему, что ли, нечего? Для чего ему воровать?»
Мать опять зарыдала.
— Э, благами господа бога везде можно пользоваться. Уходить надо отсюда, — ответил нервно отец. — Только долг и держит, как рассчитаюсь, ни дня здесь не останусь. Что же делать! Терпеть надо.
Он стал успокаивать мать. Они долго еще говорили об этом. Слушая их, я заснул.
На другой день я сидел у окошка и глядел, как отец подметает двор. Вдруг приехал хозяин и начал ругаться:
— Ты чем смотрел, когда запрягал? Отец мой молчал.
— Не хочешь работать? Дорога открыта, — он указал на ворота. — С глаз моих вон! А хочешь служить — работай как следует.
Он плюнул и направился к дому.
— Благами господа бога, — сказал отец, — везде можно пользоваться, не только у вас…
— Что? — обернулся хозяин. — Ишь, шайтан, отвечать научился! Забыл, что нищий?
Когда хозяин ушел, отец долго еще стоял, опираясь грудью на метлу.
На мои глаза навернулись слезы.
Оказалось, что в дороге порвались вожжи, лошадь рванула в сторону и экипаж чуть не опрокинулся.
В этот день мать и отец долго проклинали свою судьбу. С матерью тоже случилось несчастье: она разбила тарелку, и хозяйка ее отчитала.
Еда у нас не была обильной, но на нехватку хлеба не жаловались. Мать иногда приносила нам остатки с хозяйской кухни.
Однажды после обеда принесла она к чаю сковородку с остатками балиша. Пришел и отец. Мы сели за стол и только начали есть очень вкусные, пропитанные жиром кусочки, как вдруг влетела сама хозяйка, Фатыха-абстай. Она подошла к столу и взяла сковородку.
— Ишь, обжора! Ничего оставить нельзя, сейчас же тащит для своих прожорливых ребят! Разве ваше бездонное брюхо наполнишь!
Мы молча сидели, глядя друг на друга. Хозяйка вышла во двор и, вывалив все собакам, унесла сковородку домой.
Отец посмотрел на мать, помолчал и спросил:
— Ты без спросу взяла? Не надо было. Знаешь ее характер! Чуть что — на нас зло срывает.
Мать покраснела. Из глаз ее покатились слезы, и голос дрогнул:
— Господи! Как ты унизил своих рабов! День и ночь работаешь, устаешь, как собака, а она объедки жалеет! Взять у малых детей и бросить собакам!..
— Знаешь ее повадки, — спокойно ответил отец, — не надо и брать. Собаки для нее дороже.
— Я и взяла-то потому, что они стали портиться, — не могла успокоиться мать. — Все равно бы выбросила. Это она из-за мужа. В последние дни не знает, на ком зло сорвать.
Они еще долго говорили о хозяевах.
Мы жили у них давно, но в хозяйской квартире я не был ни разу. Бывал я только на кухне, где мать варила обед. Она мне давала кусочек чего-нибудь и выпроваживала:
— Уходи скорей! Хозяйка увидит!
Однажды пришел я на кухню. Мать куда-то ушла. Там был лишь хозяйский сын Абдрахман, мой ровесник. Он держал в руках большой, с мою голову, мяч. Я не мог оторвать глаз от мяча. Абдрахман позвал меня в комнаты.
— У меня еще красивая лошадь есть. Пойдем покажу.
— Не пойду, мама будет ругать.
Но Абдрахман продолжал настаивать, я не выдержал и пошел.
В нерешительности остановился я у двери, но он тянул меня дальше. Я упирался. Он уговаривал. Мы прошли с ним в другую комнату. Там я увидел вороную лошадку со стоячими ушами. Она смотрела на нас. Я был изумлен: она мне казалась живой. На ней была полная сбруя. Абдрахман, ничуть не пугаясь, сел в седло и начал подпрыгивать и дергать поводья, будто погоняя ее. Потом он слез с лошадки и стал показывать мне другие игрушки.
Вдруг отворилась дверь, и вошла Фатыха-абстай.
Увидев меня, она даже побелела. Я же, не зная, что делать от страха, попятился к двери.
— Это что? Как ты сюда попал? Убирайся! Вшей натрясти хочешь… Скоро на голову сядете!
И, схватив меня за руку, потащила к двери.
Очарованный лошадью Абдрахмана, я не успел рассмотреть обстановку. Но мне почему-то казалось, что хоть там и красиво, а жить неуютно. Комнаты представлялись холодными, длинное зеркало готово было проглотить меня, а большие цветы — вот-вот свалиться на голову. За зелеными занавесками, свисавшими по обе стороны двери, казалось, пряталось что-то страшное.
Вернувшись домой, я облегченно вздохнул, будто с плеч свалилась тяжесть. Я жалел только о том, что у меня не было такой лошадки.
Хорошо, если бы мой осмотр хозяйской квартиры на этом и кончился. Но скоро явилась мать и стала браниться:
— Ты зачем к ним ходил? Что ты там потерял? Раз и мама так говорит, значит я виноват. Долго сидел я дома, но терпение мое иссякло. Мне казалось, что стоит лишь выйти на улицу и встретиться с кем-нибудь, как меня сейчас же начнут ругать.
Теплый, погожий день манил меня на волю, и, когда сестренка уснула, я выбежал из комнаты и оказался у хозяйского садика. Кисти сирени, что цвели на кустах вдоль садовой ограды, свесились через решетку и ласкали взгляд. Залюбовавшись цветами, я не заметил, как ко мне подошел Абдрахман с двумя большими собаками. Он стал дразниться, а потом, толкнув, свалил меня с ног. Одна собака вцепилась в мою рубашку, начала рвать ее, а другая схватила шапку. Абдрахман же стоял в стороне, хохотал и науськивал на меня собак.
Услышав мой плач, прибежал отец и прогнал собак.
Абдрахман, как бы желая загладить свою вину, сунул мне цветок и убежал.
В это время вернулся хозяин. Он увидел цветок и схватил меня за ухо.
— Что ты, мошенник, здесь делаешь? Марш отсюда! — И, взглянув на отца, пригрозил: — Чтобы этого воришки я больше не видел! Иначе ноги ему переломаю!
Отец хотел возразить, но хозяин разгневанно крикнул:
— То он в квартиру залезет, то цветов наломает, а ты защищаешь воришку! Имей в виду: я не буду больше терпеть.
Я сидел уже дома, а хозяин все еще бранился. Когда он ушел, отец явился домой и ударил меня.
— Из-за тебя все выходит! — сердито сказал он. Вернулась мать.
— Уходить, отец, уходить надо!
Потом они стали укладывать вещи. Тогда хозяин позвал отца. Они куда-то сходили, а после этого отец мой решил остаться. Но мне запретили гулять у сада. И когда меня очень тянуло погулять, я выходил и сидел под своими окнами.
Сколько мы жили еще у этого бая, не помню.
Однажды отец заболел. Худой и желтый, лежал он в постели.
Вот тогда-то хозяин приказал уезжать.
Мне никогда не забыть переезда.
Мать с утра уходила в город и целыми днями искала квартиру. Однажды, уставшая, она прикатила с собой ручную тележку, погрузила зеленый сундук, две подушки и увезла.
Отец не вставал с постели. Он часто кашлял, хватаясь за грудь.
Мать вернулась еще раз и собрала последние вещи. Тогда явилась Фатыха-абстай и, вырвав из маминых рук половик, сердито сказала:
— Уж не думаешь ли ты, что здесь золотая казна? Нет у нас такого богатства — одаривать всех проходящих!
Мать не обиделась.
— Абстай, — сказала она, — дай ради бога хоть эту-то вещь! За пять лет работы — один половик и тот ведь старый. Под больного подстелить нечего.
Но абстай не хотела и слушать.
Отец, схватившись за грудь, закашлялся, вытер слезы и хрипло сказал:
— Мать, не надо просить! Пока жив, буду лежать на голых досках.
Больше он ничего не сказал. Его голова опустилась. Мать сердито проговорила:
— Возьми, подавись! Дай бог дожить и тебе до такого же дня!
Когда мать вернулась с тележкой обратно, отец сидел во дворе. Он пошел было сам, но стал задыхаться. Тогда мать усадила его на тележку. Туда же хотела забраться сестренка, но места больше не было. Я повел ее за руку.
Выезжая из ворот, отец чуть слышно сказал:
— Я все время молился богу, чтобы мне не умереть здесь, в этом доме, рядом с конюшней. Слава богу, молитвы мои услышаны, желание сбылось. Теперь и умереть не так страшно.
Мать промолчала.
Хозяйка с детьми и прислугой открыли стеклянную дверь и смотрели на нас, а Абдрахман посмеивался:
— Эй, Ахмуш! Какую лошадь запряг? Двуногую? Хозяйка добавила:
— Так им и надо. Не знали они цены нашей доброте, пусть попробуют пожить без нас!
Ни мать, ни отец не ответили им.
Когда мы вышли на улицу, я почувствовал радость, как будто из темноты вдруг вырвался на светлый простор.
Мне жаль было маму. Она с трудом тащила тележку и, останавливаясь на выбоинах, тяжело дышала. А потом, рванувшись то в одну, то в другую сторону, снова тянула.
Уже стемнело, когда мы дошли до новой квартиры. Поэтому я не смог рассмотреть ее.
В доме было спокойно и тихо, только отец беспрерывно стонал и кашлял.
И все-таки мне было радостно. Проклятый тот дом остался далеко. Я думал о счастье и играл на воле.