IX
С трудом поднявшись, Шариф уселся на нарах. Лицо его пожелтело, иссохли губы, глубоко ввалились глаза. Голова Шарифа была повязана старым, грязным платком. Единственная его рубаха так загрязнилась, что от нее шел тяжелый запах, и Бадри, выстирав ее, повесила сушить. Пока рубаха сохла, Шариф набросил чекмень на голое тело. Около него на нарах стоял ковш с водой и лежал ломоть хлеба. Усевшись, Шариф с усилием протянул вперед ноги и медленно укрыл их рваным одеялом. Он дрожал, как в лихорадке, и беспомощно оглядывался по сторонам.
В доме было тихо, раздавались только глубокие вздохи Шарифа да изредка Худайбирде постукивал чем-то на печке.
Сегодня пятница, и Бадри ушла, к мечети. На этот раз она взяла в помощь и Гульджихан, смастерив ей из старья пальтишко. Опоясанная бечевкой, Гульджихан превратилась в маленькую нищенку.
Потеряв надежду на работу, и Джамиля пошла к мечети.
Под вечер нищие быстрыми шагами возвращались домой. Как люди, вернувшиеся издалека и преуспевшие в делах, они пришли довольно веселые.
По-детски хвастаясь, Гульджихан рассказала брату обо всем, что видела. Бадри начала привыкать к нищенству, и сегодня ей даже казалось, что можно и так прокормиться. «Хуже всего, — думала Бадри, — что муж так тяжело болен».
Наступил вечер. Джамиля почувствовала себя плохо. Но это была не болезнь. Бадри сказала, что приближаются родовые схватки. И хотя Джамиля знала, что этого не избежать, выслушав Бадри, она очень испугалась и побледнела. Она подумала о том, как же будет с ребенком, если ей и одной нечем прокормиться.
Всю ночь она промучилась. Едва рассвело, Бадри разогрела самовар и налила чаю Шарифу и Джамиле. Но они выпили только по одной чашке. Теперь Бадри стало совсем тяжело. Трудно одной женщине ухаживать за двумя больными, — ведь Бадри приходилось еще и ходить по домам в поисках пропитания. И она ушла, оставив с больными Гульджихан.
Пока Бадри обивала чужие пороги, наступил вечер. Придя домой, она сбегала за водой, поправила постель Шарифа, и, наконец, подошла к Джамиле. А Джамиля была уже в очень тяжелом состоянии.
Взглянув на Бадри, она тихо сказала:
— Чувствую себя очень плохо… Стыдно мне… Завесь, пожалуйста, мой полог…
От всей души хотела Бадри помочь ей. Она быстро опустила полог. Затем вскипятила самовар и налила чай: Шарифу — в чашку, Джамиле — в блюдечко. Если бы они попили чаю, то у Бадри, кажется, стало бы веселее на сердце. Но больные не пили. Глотнув по разу, они безнадежно махнули рукой и снова легли.
Сегодня Гульджихан и Худайбирде не были так веселы, как в тот день, когда в домашнем котле варилось мясо.
Болезнь взрослых действовала и на них. Только Худайбирде, дождавшись, когда мать села передохнуть, шепнул ей:
— Мама, налей мне чаю в папину чашку.
В углу, за пологом, стонала Джамиля, уповая на бога и мучительно повторяя:
— О боже!
Вскоре стемнело, и в доме воцарилось уныние. Разыскав трехлинейную лампу, Бадри зажгла ее и поставила на подоконник. Затем Бадри и дети уснули.
Джамиля лежала в бреду. Временами она приходила в себя и отчетливо сознавала весь ужас своего положения, но силы оставляли ее, и она подолгу лежала в тяжелом забытьи. Дом занесло снегом, и снаружи ничего не было слышно, а внутри раздавались только хриплые вздохи Шарифа, жалобные стоны Джамили да беспрестанное пощелкивание сверчка — непременного спутника печали и бедности. Болезнь и нищета уже почти отняли жизнь у этих людей, отрезали их от внешнего мира, и дом этот казался мрачным обиталищем мертвых; только сверчок напоминал о том, что здесь есть живые существа.
Трехлинейная лампа с подоконника излучала унылый, тусклый свет. От ее тепла лед на окне подтаял, и потекли студеные капли, но и они были похожи на слезы. Казалось, что все в доме жалуется на бедность, стонет и проливает слезы сочувствия Джамиле. Несчастный ребенок, которого ждала Джамиля, — и тот словно не желал являться в этот мир, полный страданий, не хотел родиться в этом горестном доме и, будто решив унести с собой в могилу и свою одинокую мать, сопротивлялся, заставив Джамилю лишиться чувств.
Время шло, а ребенок оставался в утробе матери. Услышав стоны Джамили, Бадри проснулась и, протирая глаза, подошла к роженице.
— Джамиля! Джамиля! — окликнула она ее, но ответа не было.
Глаза Джамили закатились. Она шевельнула ослабевшей рукой, словно говоря: «Ты не жди от меня ответа, у меня не осталось сил. Пришел конец моей несчастной жизни».
По совету Шарифа, растерявшаяся Бадри побежала к жившей неподалеку бабке. В темную ночь, под злобный лай собак, отыскала бабку и разбудила ее.
Зачем пойдет бабка к таким беднякам? Она сказала, что не ходит по ночам — старые глаза не видят. В горькой обиде, Бадри упрекнула старуху:
— Если бы позвали богатые, пошла бы. А умрет ли бедный человек или останется в живых, это вам безразлично!
Отведя таким образом душу, Бадри вернулась домой.
Шариф, хоть и сам был болен, все же приподнялся и сел на нарах. Он жалел Джамилю, и даже на его горящие, сухие глаза навернулись слезы. Бадри стояла, беспомощно опустив руки, и только вздыхала:
— О господи!
Джамиля дышала уже с трудом.
— Неужели умирает? — ужаснулась Бадри. — Смотри-ка, отец, ведь ей перед смертью и молитву прочитать некому!
Напрасно горевала Бадри. Для Джамили в тысячу раз лучше уйти в иной мир, чем нищенствовать на этом свете. Она уйдет в тихую могилу, земля возьмет Джамилю в свои объятия и, сострадая, будет беречь ее, как бережет добрая мать.
Джамиля спокойно ждала наступающую смерть. Горе ушло куда-то вместе с остатками сил. На все окружающее и на весь мир она смотрела с презрением и отвращением и не сомневалась, что на этот раз навсегда избавится от всех своих бед.
И, не зная тайных мыслей Джамили, Бадри все же подумывала о том, что, пожалуй, ей лучше умереть, ибо на этом свете она не будет знать радости.
Миновала темная ночь. Когда на востоке обозначилась заря, Джамиля приподнялась и широко раскрытыми глазами осмотрелась по сторонам. Она потянулась к Бадри, пошевелила губами, словно говоря: «Я в долгу перед вами, вы спасли меня, а я вот не успела вас отблагодарить…» — и тяжелые слезы упали на потемневшие щеки. Так она и ушла из этой темной, проклятой жизни. А ребенок, словно зная наперед, что в этом мире жить плохо, и не желая даже взглянуть на этот мир, навсегда остался в утробе матери.
Горе оставшимся в живых! Где достанет Бадри материю на саван? Как похоронит Джамилю в темной могиле? Смерть избавила ее от гнета жизни и от всех ее трудностей. Теперь ей все равно, даже если ее просто выкинут из дома. Когда ее выгоняли из богатых домов, она проливала слезы, — теперь глаза Джамили сомкнулись навек. Теперь она не просит у богачей ни помощи, ни пожертвований, ни сострадания. Все заботы о ней легли теперь на плечи Бадри. И та не отказалась от этого последнего труда. Соседи, такие же бедняки, как и Бадри, вырыли могилу и помогли схоронить Джамилю.
На собранные деньги купили саван. Множество бедняков, обутых в лапти, несли на руках мертвую Джамилю в мечеть на панихиду. И самое тяжкое для них было то, что хазрет не пришел во-время, он заставил их прождать больше часа. Чтобы не озябнуть в ожидании хазрета, бедняки подпрыгивали, приплясывали и вскоре утрамбовали весь заснеженный двор мечети.
«Ах, хазрет, — словно говорила Джамиля, — не нужна мне ваша панихида. Я видела немало унижений при жизни, а уж теперь отправьте мои кости поскорей в темную могилу! Не затрудняйтесь чтением молитв. У меня ведь нет ни гроша, чтобы заплатить вам… Да уж ладно, прочтите молитву, пожалейте этих замерзающих бедняков…»
Часа через два пришел мулла, прочитал молитву и, бросив небрежно: «Идите теперь, схороните!» — ушел в свой теплый дом.
Дорога на кладбище шла мимо того богатого особняка, из которого Джамилю прогнали в день званого обеда для женщин.
Если бы мертвая Джамиля могла говорить, она бы сказала богатой барыне:
«Ты прогнала меня из передней своего дома, как собаку. Теперь твои богатства для меня грязь, мусор. Если бы ты подумала, что тоже будешь лежать, завернутая в саван, то поняла бы, что богатства твои ничего не стоят! Теперь твои шелковые платья кажутся мне хуже, чем мой саван. Я ухожу туда, где между нами не будет никакой разницы».
Через час Джамилю похоронили, опустили ее исстрадавшееся тело в объятия матери-земли.
Прошли зимние морозы, жестокие, как сердца богачей. Настали дни, когда горячее, лучистое солнце ласкает всю землю, пробуждает природу, — наступили последние дни мая.
Все живое радовалось солнечным дням и чистому воздуху.
В этот день по дороге, ведущей в деревню, где родился Шариф, за пятьдесят верст от города, шла женщина, смуглая от солнца и ветра. Она очень устала, толкая впереди себя маленькую тележку. Четырехлетний сын и семилетняя дочь шли позади, отставая на много саженей. В тележке спал грудной ребенок.
Это была Бадри, а дети — Худайбирде, Гульджихан и маленький сын, которого Бадри родила после смерти мужа, — Шариф так и не поправился от болезни и умер в конце зимы.
Во время болезни Шарифа семью кормила Бадри, собирая подаяние. Эти недели были очень трудными, и Бадри стала самой дерзкой среди местных нищих. Но все ее трудности показались легкими в сравнении с такой бедой, как смерть Шарифа. К тому же спустя неделю после его смерти она родила. Вот когда Бадри узнала всю тяжесть голода. Она еще не имела сил выходить — Гульджихан и Худайбирде ходили за подаянием.
Прошли и эти времена. Снег растаял, кончилась весенняя распутица, и Бадри, решив переселиться в деревню, отправилась в дорогу.